Несколько недель назад в издательстве «У Никитских ворот» вышла в свет новая книга Эдуарда Хандюкова «Хлеб и камень». В сборник вошли рубайят, сказки и притчи. Предваряют книгу две статьи «Ничто не случайно» Эдуарда Хандюкова, «И в наши дни пленяют они поэта» Владимира Пальчикова (Элистинского). Во второй статье автор многочисленных палиндромов не обошёл своим вниманием наши конкурсы:
«Заметным событием в литературной жизни столицы являются ныне проводимые Правлением МОО СП России и журналом «Поэзия» конкурсы на лучшую подборку краткостиший, написанных в форме танка, хокку и рубаи» (с. 10)
Завершают книгу статьи-рецензии: «Лепта» Раванды Рахатулла и моя — «Связь времён». С разрешения автора я публикую сокращённый вариант книги. Спешу обрадовать конкурсантов – Эдуард Валентинович зарезервировал часть тиража для награждения призёров.
Игорь Шевченко
Ничто не случайно
Сколько в жизни незапланированного, неожиданного, случайного и, в редком случае, осознаваемого сразу. Вроде ниоткуда возникшие образы или слова, как в вечерних сумерках случайные встречные прохожие: один с букетиком цветов, другой с кастетом, зажатом в кулаке…
И только потом, по прошествии часов, дней и даже лет, если наблюдателен и памятлив, понимаешь, что нет в этой жизни ничего случайного. И только потом всё случившееся принимается или как благо, или как испытание. И только потом способен оценить масштаб последствий, ибо порой даже малое благо окажется самым жёстким испытанием.
Благословенны желаемые и случайные дороги, ведущие в неведомое. Благословенны обстоятельства, которые подводят к наглухо закрытым воротам, но достаточно сказать: – Сим-сим, откройся! – и они открываются.
Давно минувшие годы срочной службы в Туркестанском военном округе и многократные творческие поездки по городам и весям Узбекистана пробудили мой интерес к быту и культуре наследников великих философов, математиков, поэтов.
В моей библиотеке рядом с книгами русских, советских и западных классиков особое место занимают поэтические сборники Рудаки, Фирдоуси, Хайяма, Низами, Саади, Агахи и многих других, включая научные труды выдающихся учёных раннего средневековья ар-Рази, Беруни, Ибн Сина.
Термез, Ташкент, Ингички, Бухара, Самарканд, Ката-Курган, просторы Голодной степи, всякий раз по возвращению к ним, по-новому открывались и завораживали.
Навсегда в моей памяти остались: слышимые за километры громогласия карна;я; грустные и печальные звуки рубаба; свадебное веселье уда и флейты най, когда под ритмы дойра в бухарском ночном небе величаво проплывал золотым чёлном молодой месяц в окружении громадных, и от того казавшихся близкими, звёзд.
Вот и теперь, вспоминая добросердечие и гостеприимство тех, с кем проводил неспешное общение за пиалой зелёного чая и иных напитков, верю в случай и не теряю надежду обнять старых друзей, и ещё хоть раз под палящим солнцем Самарканда в пятидесятиградусную жару ощутить прохладу мрамора Регистана.
Эдуард ХАНДЮКОВ
И в наши дни пленяют они поэта
Давным-давно, годов эдак 1300 тому назад, в фольклорах Ближнего и Среднего Востока, а также в Азии широкое распространение получила маленькая поэтическая форма, несколько необычная в своём роде частушка. Исполнялась она на двадцать четыре лада, чаще всего в размере хазадж, состояла из двух бейтов и называлась тогда дубайти (или таране).
Как долго длилось бы такое одно лишь изустное, из уст в уста, существование этой простонародной песенки, Бог весть. Но вот, наконец-то, где-то примерно в первой половине 10 века, её формой в своих сочинениях стал пользоваться знаменитый таджикско-персидский поэт Абу Абдаллах Джафар Рудаки – песенка была возведена в ранг ещё и письменной литературы и нареклась новым именем: рубаи.
Заметным этапом на большом пути развития поэзии и арабской литературы в целом, её, так сказать, «серебряным веком» стал 15 век. К этому времени у мастеров слова заметно усиливается тяга к формальной («формалистической») усложнённости, к поискам новизны, к «эксперименту». Высшим, можно сказать, достижением в области «арабского постмодернизма» явилось изобретение так называемой искусственной касыды, для многих привлекательной тем, что, изымая из неё отдельные, особо значимые слова, можно было сделать одно и даже несколько лирических стихотворений других размеров и жанров.
Искусственными эти касыды обозвали много позже специалисты литературоведы, а тогда, в момент своего появления, невероятно искусные, они представлялись многим вполне отвечающими всем требованиям самого высокого литературного вкуса и стиля. Конечно, было, как водится, в идейном неприятии новинки – «протестное движение против засилия моды». Более всего устойчивыми к «новым веяниям времени», в силу уже своего демократического происхождения и по причине крайней малости формы, оказались рубаи. Не просто миниатюра, но миниатюра маленькая, всего четыре строки, к тому же делавшаяся по нехитрым схемам: ААВА или АААА, она объективно не располагала пространством для разгула каких бы то ни было роскошеств и излишеств.
Опять же и тут, в соответствии с «мировым законом», не обошлось без уступок господствующим взглядам: чуть ли не изначально украшавший рубаи пресловутый так называемый редиф (слово или группа слов, стоящих сразу после рифмы), стал культивироваться поэтами теперь всё чаще и чаще. Мало того. Тут как тут и здесь не преминули объявиться свои «леваки», «поставангардисты-экспериментаторы». Наиболее рьяные из них умельцы доходили в своих поделках до того, что считали возможным присутствие редифа не только после, но и перед рифмой и даже в начале строки.
Провиденью, однако, было угодно распорядиться таким образом, что редиф, этот, казалось бы, такой эффектный художественный приём, постепенно стал ощущаться как украшательское излишество, как чересчур навязчивый и нарочитый перебор, перегружавший поэтический текст. С течением времени он начинает использоваться всё реже и реже, пока наконец в наши дни не превратился в явный стилистический анахронизм.
Для того, чтобы в наш разговор внести наибольшую ясность, приведу здесь только один наглядный пример: рубаи с редифом Алишера Навои (в переводе С.Иванова).
Когда наступит час последний мой, о виночерпий,
Наполни чашу влагой мне хмельной, о виночерпий,
Чтоб опьянев, в день Страшного Суда, о виночерпий,
Не ощущал я мук, начертанных судьбой, о виночерпий.
Не трудно заметить, что в данном, украшенном «поэтической добавкой» стихотворении – восклицанием «о виночерпий» – прочитывается ещё один, основной его вариант, собственно этим стихотворением и являющийся.
Когда наступит час последний мой,
Наполни чашу влагой мне хмельной,
Чтоб опьянев, в день Страшного Суда
Не ощущал я мук, начертанных судьбой.
Очевидно так же и то, что прилепившийся справа, стоящий сбоку припёку «виночерпий» тут, что называется, третий лишний, никак на содержание стихотворения не влияет, ничего к нему не добавляет и от него не отнимает. Отсутствие его в нашем изменённом варианте нисколько не заметно.
И чтобы хоть отчасти развеять скуку моих уже затянувшихся рассуждений, поделюсь впечатлениями от недавней моей беседы с автором книги «Хлеб и камень».
Вскоре после ознакомления с его рубаи, при первой же с ним встрече, я задал ему вопрос: чем объяснить, что в его напечатанных в книге рубаи, нет ни одного – с использованием редифа? Редифы ведь, как к ним ни относись, «существуют и ни в зуб ногой» – как в рубаи архаических, у классиков, так и в новых, у наших современников?
Причины этому, как оказалось, были уважительные: уж очень загромождают, по мнению Хандюкова, они, эти самые редифы, орхитектуру стихотворного (строфического) здания, возводимого в духе суфийской аскезы!..
Его нелюбовь к редифу так замечательно аукается, попадает в унисон с наиновейшими, носящимися в воздухе, поветриями в эстетических представлениях, что, услышав такой ответ моего друга, я с удовольствием порадовался за него. Каков, однако, предчувствователь-интуит! – сказал я самому себе и ещё раз подумал, что поэтический дар (как и, впрочем, всякий талант) есть не что иное, как полученный человеком от природы художественный инстинкт.
«И в наши дни пленяет он поэта», – сказал Пушкин, имея в виду другую твёрдую форму лирической поэзии, сонет. Но в слегка, чисто грамматически изменённом виде – смотри название данной статьи – эта строка как нельзя лучше подходит к теме нашего разговора – о рубаи, поскольку именно «он», этот вид древней поэзии, в числе немногих других видов выдержал все испытания временем, благополучно дожил до «наших дней» и ныне на своей родине и в других странах мира признан одним из самых востребованных в практике современных поэтов.
В подтверждение сказанному: не так давно, в 2008 году, на Украине, в городе Мариуполе, никому тогда неведомый, но, как вскоре оказалось, замечательный русский поэт Эдуард Хандюков издал свою первую книгу, в которую включил большой цикл рубаи, можно сказать, целый рубайят. В его книгу «Хлеб и камень», наряду со сказками, притчами, включены и новые рубаи.
Заметным событием в литературной жизни столицы являются ныне проводимые Правлением МОО СП России и журналом «Поэзия», конкурсы на лучшую подборку краткостиший, написанных в форме танка, хоку и рубаи.
Человечество, замечает «анонимный автор точных афоризмов», в своё «прекрасное далёко» движется вперёд спиною, поворотившись лицом к прошлому. Историческая память, само собой разумеется, – вещь значения первостепенного, надо только не забывать о том, что многое хорошее в обратной перспективе видится нам в несколько искажённом виде. Виновата здесь пресловутая патина времени. Это благодаря ей, дела давно минувших дней, преданья старины глубокой в аппарате нашего внутреннего ока обволакиваются пеленой неизъяснимой прелести, всячески приукрашиваются и происходит приснопамятная так называемая «идеализация прошлого». В основном этой солидной древностью генеалогического древа я объясняю живучесть рубаи и их очевидный нынешний успех и популярность.
Как мне представляется, Эдуарду Хандюкову во время его работы над рубаи удалось достигнуть самого главного: избежать почти неизбежного. Он сумел избежать участи очередной, в бесконечном ряду, жертвой «бессмертной пошлости людской». Его, слав Богу, миновала чаша сия. Баловень судьбы, счастливчик, попав однажды под обаяние персиянской Евтерпы, он не стал крутить с ней курортный роман, но с ходу влюбился в неё, всерьёз и надолго, навсегда.
Уже при первом, поверхностном знакомстве с произведениями Хандюкова бросается в глаза, что поэт проделал огромную творческую работу в течение ряда лет. Не знаю, в хронологическом ли порядке расставлены четверостишия в книге, но если читать их подряд, не пропуская ни одного, видишь, как крепло мастерство автора, как всё более зрелыми становились стихи: чем более поздние, тем более совершенные.
Чем больше я знакомлюсь с рубаи Хандюкова, тем больше мне о них хочется знать. Ни на минуту я не забываю о том, что рубаи Хандюкова – это рубаи новые. То есть, в том смысле новые, что созданы они моим современником, в наше исторически новое время. И мне, поэтому небезынтересно было бы знать, к примеру, в каких взаимоотношениях они находятся (и находятся ли) с наследием мастеров предшествующих поколений, классиков «золотого века», как соблюдают (и соблюдают ли) они всё ещё живые традиции прошлого, как продолжают они (и продолжают ли) ткать ту невидимую простому смертному нить, которую мы когда-то звали связующей нитью времён.
Никакой возможности в «формате» моих заметок хотя бы в общих чертах обозреть эти вопросы у меня, разумеется, нет. И всё-таки. Одну особо значительную, болезненно острую тему обойти молчанием и здесь – никак нельзя.
Поэты Ближнего и Среднего Востока жили и творили в ту пору, когда в литературе безраздельно господствовали абстрактная назидательность, суфийский мистицизм, призыв к отказу от реальных человеческих чувств, поиск путей в потусторонние миры.
Всё живое, здоровое, что способно было сопротивляться закоснелости религиозных догм, сосредоточивалось тогда в поэзии, и в первую очередь в популярнейшем её виде, в рубаи. Примеры можно приводить без конца, но будет правильно, если я ограничусь цитированием стихов лишь одного поэта – Омара Хайяма, признанного повсеместно королём (царём, шахиншахом) рубаи.
Как надоели мне несносные ханжи!
Вино подай, саки, и, кстати, заложи
Тюрбан мой в кабаке и мой молельный коврик.
Не только на словах я враг всей этой лжи.
(Перевод О.Румера)
Всего один, но характерный и яркий образец свободы человеческого духа, образец, которому стремится соответствовать мой друг современный московский поэт Эдуард Хандюков – в таком вот, например, своём безоговорочно антиклерикальном четверостишии:
Извечные враги – Добро и Зло,
Решили дело миром, и зело
Тягчили стол и закусон и зелье.
Кто хвост пропил, кто ризу, кто крыло…
Одним из величайших зол современной жизни, злом, приобретающим в наш век мировой масштаб, в подавляющем большинстве населения планеты является длящееся уже много десятилетий резкое ослабление (инфляция и фальсификация) веры, в том числе, к сожалению, и веры православной. Есть ли Бог или Бога нет – ни того, ни другого утверждения ещё никто не доказал, да, наверное, сие и невозможно. А вот то, что нету в Него, в Бога, веры (веры среди утверждающих, что веруют), веры непритворной, настоящей – это для каждого думающего человека – бесспорный, очевидный факт.
Миллионы и миллионы граждан во всех странах, и в России, провозглашают, «позиционируют» себя верующими в Бога людьми, но – лукаво и неискренне, ибо верующими они оказываются не в действительности, а только «на бумаге», на словах – «для ради пользы» и моды, отвратительнейшей из всех самых отвратительнейших на свете мод.
Сам Христос, как известно, с горечью говорил окружавшим его лицемерам и фарисеям: «Что ты всё твердишь мне: Боже мой, Боже мой, – а делать так, как я, не хочешь?».
Увы, многие, очень многие клянущиеся Богом, в особенности среди молодёжи, живут чересчур, вызывающе не по-божески – в открытую цинично предаются всем мыслимым и не мыслимым, ещё недавно, порокам. Смотришь иногда на такого горехристианского типа, типичного носителя мировой лжи, и так и хочется бросить ему в глаза: «Креста на тебе нет, а ты крест носишь, да ещё и золотой!»
Вопрос о том, что такое истинная поэзия, ставится с тех давних пор, как существует сама Поэзия. Всестороннего, полного ответа на него дать невозможно. Определениям, формулировкам здесь несть числа. Чего только тут не говорят, но то, что поэзия, не в последнюю очередь, есть ещё и искусство слова, – забывают.
Так вот, рубаи Хандюкова поэтичны уже хотя бы потому, что красивы, искусно, виртуозно сделаны. Его рубаи есть движение развития, движение вперёд ещё и в стилистическом отношении. Помните: «Пушкинской лирики мрамор холоден и величав»? Так это, в расширительном смысле, в чём-то касается и Хандюкова, не столь частно и единично, сколь вообще и множественно. Не он, не Хандюков лично, изобрёл новый стиль, стиль 20-21 веков, но это в нём, в его поэтических опытах, на наших глазах, каждый раз заново рождается и утверждает себя современный, новый Большой Стиль. И каждый раз ненавязчиво, непретенциозно, исподволь и изнутри, Эдуард Хандюков в очередной своей книге «Хлеб и камень» показывает, как «в лучших правилах искусства» и в традициях следует следовать всем и всяческим правилам и традициям.
Не так давно, в связи со своей юбилейной датой, Виктория Токарева давала интервью Центральному телевидению. «Есть писатели, – сказала она, – прочитав которых, хочешь немедля сесть к столу и работать. Такие писатели включают меня в розетку».
Я прожил уже достаточно долгую жизнь, не всегда благоустроенную и не очень удачную. Однако я искренне благодарен моей судьбе за то, что она, не сделав из меня известного литератора, предоставила мне возможность быть на этом свете страстным, порою фанатически одержимым книгочеем, прочитать огромную массу очень разных книг, среди которых, бывало, попадались и такие, поглощая которые, я проживал минуты, часы и дни великой радости, не побоюсь сказать, – наслаждения и был по-настоящему счастлив.
Но чтобы, прочитав взахлёб захватившую меня книгу, я вдохновлялся до такой степени, что хватал ручку и тут же принимался сочинять – такого со мной никогда не приключалось… до сих пор.
О том, как, находясь у себя на даче у деревни Раково, в некоммерческом садовом товариществе «Московский литератор», я читал рубаи Эдуарда Хандюкова, мне будет помниться очень долго.
Сначала, как всегда в таких случаях, было обыкновенное профессиональное любопытство, общий беглый осмотр, выдёргивание кое-чего из разных стихов – понемножку, для «дегустации». Но вскоре, после невольного погружения в тексты, я вдруг стал ловить себя на ощущении, что начинаю вступать в сотворчество с автором: всё чаще задерживаю внимание на отдельных словах и словосочетаниях, всё пристальней вглядываюсь в строчки, и вот уже хочу что-то в них слегка переиначить, внести поправку, что-то добавить или отнять… А вот уже и чувствую, как сами собой возникают какие-то строки и варианты к ним.
В результате, чуть ли не сразу после чтения и почти экспромтом, в течение нескольких часов, на обратной стороне каких-то попавшихся мне под руку деловых бумаг, я набросал аж два стихотворения! Одно из них – даже длинное, что меня удивило и обрадовало, потому что давненько таких у меня не было.
Какие-то вышли несколько капустные (я надеюсь, что всё-таки не мясопустные) плоды досуга. Для – постмодернизма ли они, я не знаю, но вот что не для умственного поста, уверен твёрдо. А потому я хочу ими завершить эти мои пёстрые, сумбурные заметки о творчестве Эдуарда Хандюкова.
СТИХИ, ВНУШЁННЫЕ МНЕ
ЭДУАРДОМ ХАНДЮКОВЫМ
ВО ВРЕМЯ ЧТЕНИЯ МНОЮ ЕГО РУБАЙАТ
Не в Ширазе только – и в Майами
И повсюду в прочей Астане
Об Омаре знают, о Хайяме.
И в моей, я извиняюсь, яме,
В самой всё читающей стране,
Тыща тыщ отыщется людей,
Всяких-яких вкусов и идей –
Стариков и молодых ребят,
Для кого хайамов рубайят –
Чистый мёд гедоники и яд
Пессимизма, коими поят
Ум и сердце узкие эстеты.
Сам-то кто ты? В эти или те ты
Тет-а-теты лезешь, и стоя;т
Всё вокруг тебя авторитеты
На своём; и в спорах вопият.
В их кругу, нехмуром и нехмаром,
Я в тусовке с пафосом и жаром
Свой провыл ко случаю стишок.
Пусть не вверг я слушателей в шок,
Был вполне, я думаю, весо;м
Тот мой спич (лелеял не елей ли
В честь его, первейшего во всём,
Навсегда – михраба* и сухейля**).
В честь святого старого пиита
Тут была премногая испита
Кружка мной, и всё ж я не смесил
И не принял сверх; и не скосил
Дуремар умором и умаром***.
Оком в высь ползя по закомарам
(В духе), я не выбился из сил…
Ну и что с того, что не омаром,
А хвостом селёдки закусил?!
ТОЛК ОБ ЭДУАРДЕ ХАНДЮКОВЕ,
АВТОРЕ СВЕГО ОБШИРНЫХ РУБАЙАТ
– Своих рубайат он беремя
Вам преподнесть готов. И тюк.
– Да, в этой форме в наше время
Он, без сомненья, ХАН и ДЮК.
Владимир ПАЛЬЧИКОВ (ЭЛИСТИНСКИЙ)
_______________________________________________________________
* Михраб – сводчатая ниша в мечети, указывающая направление к Мекке.
** Сухейль – звезда первой величины (альфа) в созвездии Киля. Считалась счастливой звездой.
*** Умар – от слова: мар (душный, давящий зной).
РУБАЙАТ
1
Ты от любви зачах и занемог.
Одним советом я б тебе помог:
– Чтоб ржавчина клинок любви не съела –
Пускай же чаще в дело тот клинок.
10
Загадки мирозданья превозмог,
Учёный муж, но взять не можешь в толк:
Как умудрилась тёмная цыганка
Так ясно видеть след твоих дорог?
11
Ты идолов всю жизнь свою ваял –
В том правду отражения искал…
Не лучше ли искусства отраженья
Добиться полировкою зеркал?
13
Ты обнаружишь друга и врага,
Особо при делёжке пирога.
Но кто из них тебе поставил нынче
Ветвистые, как дерево, рога?..
15
Пришёл Христос к заветным берегам…
Но если бы предвидел, как попам
Святое дело согревает руки,
Молились ныне мы б другим богам.
23
Мечтой высокой душу утомил.
Её огонь утих, лишённый сил…
Утешься так: «На вечном небосклоне
В безвестности угасла тьма светил».
24
Жила-была когда-то Темнота.
Свет мужем был её, да вот беда:
Трём дочерям – Любви, Надежде, Вере –
От матери досталась слепота.
25
Где юная сноровка петуха?
О, старость, целомудренно тиха –
Шуршишь крылами ангелов небесных,
Лишённая орудия греха!
29
Как яблоня под тяжестью плодов,
Согнулся ты под бременем трудов.
Твои коллеги урожай собрали…
Мой друг, очнись! Компот уже готов.
32
Из камня бьющий голубой родник,
Ты – неземного образа двойник.
Что ждёт тебя за дальним косогором:
Простор реки или болот тупик?..
33
Фортуны ветер будоражит страсть:
«Благослови, удача, твою снасть!
Коль скорость любишь, парус ставь побольше,
А в трюм грузи потяжелей балласт».
35
Когда твой прохудится унитаз,
Забудешь про Пегаса и Парнас…
Возвышенной и чувственной душою
В земных делах погрязнешь в тот же час.
36
Контрасты славишь солнечного дня,
Суть полумеры так и не приняв.
Твои черты прекрасны в полумраке –
В неясном свете звёздного огня.
38
Вожак сказал: «Ну что ж, – начнём с нуля!»
И в порт бежали крысы с корабля…
Но где найдут спасенье эти твари,
Когда начнёт тонуть сама Земля?
40
Мой мудрый предок, в сумраке веков
Придумал ты прощающих богов.
Слаб человек: грехов не отпускает
И не прощает ближнему долгов…
42
Дворцовой люстры отражая свет,
Сиял дубовый наборной паркет,
Искусно спрятав под мастичным лоском
Царапины от царственных штиблет.
43
Плевать мне на весну и на луну –
Я, раб, у сердца твоего в плену.
Как сорванный цветок, лишённый почвы,
В хрустальной вазе долго ль протяну?
44
Часы стучат: тик-так, тик-так, тик-так,
А сердце им не в такт, не в такт, не в такт…
Не потому ль календаря страницы
То кукиш мне покажут, то – кулак?
45
Беззубым тигр явился в этот мир,
Дитя-котёнок безобидных игр.
Но час придёт, и содрогнутся джунгли,
Когда друзей он позовёт на пир.
47
Без устали, не покладая рук,
Паук плёл западню – за кругом круг…
Нить безобидно тонкая, прямая –
На то, как говорится, и паук.
50
Легенд доисторических туман
Развеял Дарвин: «Мы – от обезьян…»
И космос почернел от ностальгии,
И даже Бог оплакивал землян…
52
Садовник знает, что в дождливый год
Он сладкий виноград не соберёт.
Не будет доброго вина, коль солнце
Своим лучом лозу не обожжёт.
53
Руками юноши, руками ль старика
На древнем камне выбита строка:
«Зачем так долго созреванье плода?
Зачем так скоротечна жизнь цветка?!»
54
При ярком свете солнца и луны
Пылинок мельтешения видны…
Так в светлый час любви и вдохновенья
Мы суетой забав упоены.
60
В политике все средства хороши:
Кому-то шиш, кому-то барыши…
Покуда квакают лягушки на болоте,
Живут вольготно змеи и ужи.
62
Пролепетала плаха топору:
«Приемля нашу смертную игру,
Видать и я, упившаяся крови,
От твоего усердия помру».
63
Две истины сошлись на смертный бой
За право называться Всеблагой.
Вот третья подошла… и Всеблагая
Уже блажит с поломанной ногой.
64
Малиновка – заботливая мать,
Вскормив птенца, учила петь, летать…
А он, гнездо покинув в одночасье,
В соседней роще начал… куковать.
65
Одно из двух: дурак ты иль гордец,
Коли с тобою уживётся льстец.
Ужель не знаешь истину простую:
Лизнувший пятку, метит на венец.
70
Извечные враги Добро и Зло,
Решили дело миром, и зело
Тягчили стол и закусон и зелье:
Кто хвост пропил, кто ризу, кто крыло…
71
Коль в этом тире цель увидеть смог,
Бери её на мушку, жми курок…
Но в раж входя, попробуй разобраться:
Кто здесь мишень, кто пуля, кто стрелок?
72
Так уж видно повелось от века –
В каждом деле есть своя помеха.
Не найдёт себе занятия петух
Там, где курам взбрендит кукарекать.
77
Туристами отмечен древний храм –
Автографы пестрят то тут, то там.
К былому сопричастность утверждая,
Здесь каждый расписался: «Я есьм хам».
89
Цветку благоуханному дивясь,
Я оступился, не заметив грязь,
В навозной жиже восседая, тщился
Понять предметов и явлений связь.
94
Что молодость? – даётся нам она,
Но старого не всем испить вина.
Кто скажет мне – то дар иль наказанье
В своём бочонке видеть близость дна?
97
Страшит ли нас конец закономерный?
Что ищем неустанно в жизни бренной,
Упругой тьмы буравя скорлупу,
Мы – семечки подсолнуха Вселенной?
108
Внебрачная любовь: се грех, се блуд, –
И незаконным плод её зовут.
Цветок земной, без справок, без печатей
Родился ты, и в этом весь абсурд!
109
Кто в мир пришёл воителем, кто плутом.
Кто Цезарем блистательным, кто – Брутом…
В приходе каждого, кем ни был он,
Есть что-то от прыжка без парашюта.
116
Тщусь красками перенести на холст
В глазах твоих мерцанье синих звёзд,
Но ускользает ящерицей тайна,
Мне всякий раз лишь оставляя хвост.
128
Презенты, взятки – это не ново.
Природы суть, устройство таково:
Цветок, и тот, пчеле нектаром платит
За продолженье рода своего.
138
Вопрос пустой: нам армия на кой?
Нас Бог спасёт иль кто-нибудь другой?
Мой генерал, твои головорезы
Вселяют в нас надежду на покой!
140
Над плёсом прочертив прощальный круг,
Вам, уцелев, дано лететь на юг…
Не вам жиреть в курятниках уютных,
Топча ленивых заспанных подруг.
142
В реке власть щуки, в воздухе – орла,
В лесу медведь вершит свои дела.
В траве густой кузнечики стрекочут
О том, что… незабудка расцвела.
146
Ты в глаз мне тычешь, попадаешь в бровь…
Судья упрямый, зря не славословь,
Хотя б на год приговорить пытаясь
Неверного на верную любовь.
179
Любви и дружбы формула проста:
Без оных жизнь – ничтожна и пуста.
Тогда ответь, зачем в твоей конюшне
Нагайки, сёдла, шпоры и узда?
181
Детское пленит воображенье
Карусели быстрое круженье…
В нежном возрасте простительно не знать:
«Карусель – иллюзия движенья».
184
Меж дураков – играешь простака,
Средь простаков – валяешь дурака,
Средь умников играешь то и это:
Не ты – они – друг другу мнут бока…
194
На козни непогоды несмотря,
Неистово горланят егеря…
Охотник, каждый раз в зверьё стреляя, –
Ты ровно столько раз стрелял в себя!
205
Дела пусты, как речи, ну и что?!
В интригах безупречен, ну и что?!
Врагами куплен, сам их трижды продал,
Средь голубых замечен, ну и что?!
206
Пегас с галопа перешёл на рысь, –
Уставшим крыльям недоступна высь.
Остыла кровь… Как в цирке – бег по кругу,
По кругу чувства и по кругу – мысль…
211
Над летним лугом бабочка порхала,
Два крылышка – два царских опахала…
На жирных гусениц взирая свысока,
В них родственников мерзких не признала.
217
– Зигзагами шагаю, в стельку пьян,
Дорогой пьяниц – в стаю обезьян…
Кто там зудит: – Греховно напиваться?!
Ведь в трезвости не меньший есть изъян!
232
Загадочны в России вечера…
Ты мерзкой гусеницей ползала вчера,
А нынче – бабочка! – с тобою ищут встречи
Политики, банкиры, шулера…
237
С душою мягкой, словно пластилин,
В отрочестве был добрым злобный джин.
Кем был? Кем стал?: – на то свои причины
Быть на века упрятанным в кувшин…
238
Открою толстякам большой секрет:
«В природе вольной толстых зайцев нет!
Поджарый, шустрый заяц даже волку
Не станет кандидатом на обед».
239
Ты от жены скрываешь, что богат,
А от тебя она скрывает, что рогат…
В сноровке хапать иль давать без счёта –
Из вас двоих, кто больше жизни рад?!
248
Учёный муж, сторонник перемен,
Дерзнул привить картошке хрена ген…
Любовно вырастил. Отведал… Подивился:
Где пенис был – листвою машет хрен…
ПОЧТИ ЭККЛЕЗИАСТ
СОЧЕТАНИЯ
Нет слов дурных или хороших,
возвышенных или низменных.
Лишь сочетания слов определяют их суть.
Равно так же трудно судить о красках,
коими полон мир наш.
Но есть их сочетания, радующие нас
или приводящие в уныние.
Дай одному палитру живописца,
но будет ли радость?
Дай другому малярные краски –
и он сотворит чудесное.
Так и человек с человеком.
Само по себе – ничто!
ЖЕЛАНИЯ
Всё живое наполнено желанием.
Но хочет ли ромашка быть розой,
заяц – лисой, воробей – соловьём?
Муха, похожая на осу, остаётся мухой.
Раб, даже по воле случая,
став господином,
остаётся рабом,
и вдвойне рабом,
ибо желает быть господином.
ДОРОГА
Вот дорога.
Кто-то был первым, кто поднял и вдохнул её пыль.
Дорога одинаково принимает и осла, и человека,
умного и дурака, раба и властелина.
Ей всё равно, –
идём ли мы, едем или сидим на обочине.
Ей безразлично, зарастёт ли она бурьяном.
Ей всё равно, забудут её или вспомнят.
Не дорога отнимает у нас силу,
но мы сами ей отдаём её.
Она – весь мир.
И если мы сейчас идём,
то это наше личное дело.
КОРЫСТЬ
Кто хочет быть мужем,
братом или сыном шлюхи?
Но сколько ныне объявилось любителей
овладеть землёй, выставленной на продажу!
ЖАЖДА
Цена заблуждения – плата заплутавшего.
В пустыне заблудившийся купец
готов отдать верблюда за глоток воды.
Стоит ли пересекать пустыню, не зная Пути?
Сидящий у реки, а что ты дашь за глоток воды?!
СКАЗКИ
*
ПРИТЧИ
ПОДКОВАННЫЙ ОСЁЛ
У пересохшего арыка, в тени старого раскидистого тутовника, дремал Осёл. Не открывая глаз, время от времени, он лениво мотал головой, передергивая ушами, отгонял надоедливых мух.
– Ну, что, брат, заели? – спросил незнакомца старый стреноженный Мерин, – Каким ветром к нам?
– Да, вот, – икнул Осёл и не нашёл, что сказать.
– Экий ты гладкий да толстый, – продолжал Мерин.
– Да, вот, – икнул опять Осёл, лягнув задней ногой себя в брюхо, отгоняя овода.
– Гляди, да у тебя никак подковы, и к тому же серебряные, – вытянув губы дудочкой, удивился Мерин, – Ну, брат!
– Да, вот, так получилось, – лениво ответил Осёл и открыл глаза.
– О, почтенный! – радостно завопил вдруг Осёл – Ты меня, что, не помнишь?! Это я крутил колесо колодца, когда ты нашего хозяина возил. Он тобой, говорят, дорожил. Ведь ты ему жизнь спас – из боя вынес раненого.
– Что было, то было. Теперь он себе арабского завёл, а меня того… Я даже приплода не успел оставить. Так-то, брат, – сказал Мерин, не отводя глаз с подкованного копыта Осла.
Помолчали.
– Да, а всё-таки, что же с тобой приключилось? – спохватился Мерин, отвлечённый собственными воспоминаниями.
– Забыли, как-то, меня отвязать от этого чёртова колеса, – начал Осёл. – И хоть я целый день вокруг воды крутился, а сам не поеный, да к тому же и голодный. Каково! Хорошо ночи тёплые, а то совсем пропадай, подлая моя жизнь. Ну, стою, сверчков слушаю. Луна такая, что видно, как мыши по двору шмыгают. Гляжу, человек с мешком в мою сторону идёт – видать воды захотел. Подошёл, мешок мне на спину и, слава Аллаху, стал отвязывать. Ну, думаю, на дорожку покормит, коль хорошо попрошу и стал реветь, а он мне – в морду. Вот как дело обернулось! Теперь уже не с голодухи, а от обиды я ещё пуще стал блажить. И так мне обидно стало, что я ему копытом промеж ног – и дураку известно, что место это у всякой твари слабинку имеет. Охнул мой «кормилец» и повалился. А тут люди сбежались, добавили ему, повязали. Гы! Племянничек это был хозяйский. Так он чего удумал – золотишко дядино хотел того! Вот! Хозяин от радости то мешок обнимет, то меня, то мешок – то меня…
– А что мне ласки твои, – продолжал осёл.– Мне б арбузную корку в самый раз, коль я тебе приятность доставил. Только с того дня никто меня не пинает, никто не ездит на мне. Кормят тем, что сами едят. Ну, конечно, кроме мясного. Да, ещё попонку малиновую пошили, да подковки приладили.
– Вот и вся история. Дело случая. Да! Хозяин теперь без меня ни на шаг. Я у него вроде талисмана.
Помолчали.
– А вот и он сам, – икнул Осёл. – Будь здоров, братец, нам на свадьбу пора. Поди, заждалась меня моя невеста!
КАК ОРЁЛ С КОРШУНОМ ПОССОРИЛСЯ
– И чего ты с ним чикаешься? – сказал Воробей, глядя на козлят, резвящихся у края пропасти.
– Пусть подрастут маненько, – с теплинкой в голосе ответил Орёл. – И вообще, пора бы тебе, родственничек, разбираться в таких делах. Уж какой год, как кумовьями вроде стали. А?
– Зря иронизируешь, – подумал воробей, нахохлившись – всё понимаем и в этих и в других делах, а иначе с какого рожна твоё гнездо стало крышей моему дому. Барс и тот сюда носа не кажет, а что до птицы всяческой, то и чирикать не приходится. Тишина, покой… Кумовьями, говоришь стали? Верно, а как иначе? Что ни день кровища, потроха и всё такое прочее – мух-то, мух развели! Тебе от них одно беспокойство, зараза всякая, а мне в самый раз – пропитание.
– Да, кстати о мухах, – прервав свои размышления, чирикнул воробей.
– Что-то мухи приелись, на пшеничку потянуло. А не слетать ли на поле, да и желторотиков своих пора на крыло ставить.
– Полети, милый, полети, – отечески щёлкнув клювом, сказал Орёл.
– Мы скорёхонько, туда и обратно, – взвеселился Воробей. – Твой-то наследник, поди, скучать будет. Он тут с моим старшеньким играть наладился – во вкус входит, проказник!
– Ах, кум! Во всём свете нет у меня никого ближе, чем ты, – расчувствовался Орёл. – Ну, с богом, лети!
Поле встретило воробьёв песнями жаворонков, стрекотаньем кузнечиков и шорохом созревающих колосьев.
– Навались, ребятки! – призвал глава семейства, – Но знай меру! В гору лететь – не на горе сидеть.
Воробьята, оглушённые незнакомыми звуками, красками летнего поля и собственным возбужденным чириканьем, купались в тёплой пыли, которую там, в горах, частенько вспоминал отец.
– Что за базар? Кто шумит? – проскрипел чей-то голос.
Воробьи только сейчас заметили сидящего на высоком шесте Коршуна, затихли.
– Мы шумим, – невозмутимо подал голос Воробей.
– Кто это мы? – скрипнул Коршун.
– Мы – родственники Орла! А что? – начал заводиться Воробей. – И не сверкай на меня глазами! Кум я его, понял?
– Понял, от чего козёл хвост поднял, – осклабился Коршун. – Ну и ну! Мельчает народишко, мельчает.
– Чего, чего?! – зашёлся Воробей, растопырив крылышки и оседая хвостом на землю. – Да, как ты смеешь, чучело, падаль залётная!
Надо отметить, что в те давние времена ещё сохранялся обычай, когда младший, кем бы он не был, в разговоре должен проявлять почтение к старшему. Но не тут-то было!
Почудилось Коршуну, будто накренилась земля и увлекает за собой шест, а вместе с ним и его самого. И как сидел он со сложенными крыльями, так и пал на хулителя. Осиротеть бы семейству, да уж больно вёрток Воробей – сказались его детские игры с молодым кумом. А вот старшенький сынок сплоховал – зашиб его Коршун крылом.
Этим эпизодом и закончить бы эту назидательную историю, да только у Коршуна с Орлом разговор серьёзный вышел, и вышел Коршуну боком.
С той поры, как завидит Коршун Орла, так, дай бог, крылья унести.
У Орла теперь забот прибавилось – Орёл неусыпный дозор ведёт, родственников охраняет. А родственников у него ой как много!
ЧУДА НЕ БУДЕТ
В джунглях, где озёра и реки не имели названий, жил юноша. Проходили века, люди рождались и умирали, возникали города и исчезали, а он был всё таким же юным и дикие звери не причинил ему зла. Редко кто видел его, но не было никого, кому хоть раз удалось поговорить с ним. Люди дивились его вечной молодости и считали его святым.
Как-то охотник набрёл на озеро и увидел у самого берега среди плавающих крокодилов спящего на листе лотоса юношу. В деревне он рассказал о своём приключении. Одни ликовали, другие – засомневались в правдивости охотника, считая его рассказ очередной охотничьей байкой. Решили к тому озеру с охотником доверенных людей послать.
Только они углубились в джунгли, как увидели юношу, идущего им навстречу по узкой тропе.
– Это он! – радостно воскликнул охотник.
– А, это ты, – сказал юноша, – Был на берегу озера и не посмел меня беспокоить.
– Но ты же спал!?
– То не был сон в том понимании, что вы считаете сном.
– Ладно, если то был не сон, тогда что же такое – твоя вечная жизнь?
– Это не жизнь в том смысле, в каком вы её понимаете. Бессмертная жизнь – жизнь без желаний, ибо желания старят. Моё бессмертие – это кара, как вы её понимаете. Я одинок, как все бессмертные, которым нет нужды в общении. О чём говорить, если нет желаний и даже самого желания говорить? Но вам говорю:
– Пашите землю, стройте дома, любите, страдайте и всё это и саму смерть принимайте, как великое в малом и малое в великом. Великое в великом – Ничто. Я – ничто, я – ваш бред, я – ваша легенда!
Кто-то из доброхотов хлюпнул носом, кто-то в недоумении пожимал плечами, а старый пастух, обессилев от старания что-либо понять, пустил ветер.
– Уже давно охотнику хотелось увидеть меня, продолжал юноша, и вот сегодня он в одном из крокодилов увидел меня. Нечто подобное происходит сейчас и с вами. Но сам факт, что я стою перед вами, для вас недостаточен – вы ждёте, чтоб я подтвердил свою святость, сотворив чудо. Чуда не будет.
Слушая юношу, люди всё больше сомневались в том, что они нашли того, кого искали.
– Чудо в вас самих. И только ваши сомнения, – продолжал лесной человек, – Ваше неверие в самих себя и в окружающих вас, не позволяет соприкоснуться с тем, чего вы домогаетесь у бога в своих молитвах.
Люди, поражённые способностью читать их мысли, и при упоминании бога, молитвенно сложили руки и, потупив взор, недвижно стояли в молчании. Юноша умолк. И когда они подняли глаза, то увидели тигра, сидящего на том самом месте, где только что стоял говоривший. Тигр щурил свои янтарные глаза и миролюбиво мурлыкал.
Не помня, как очутились в деревне, едва переведя дух, посланцы поведали остальным о случившемся. Это – оборотень, вынесла приговор деревня. Но и тут нашлись сомневающиеся.
Шли годы. И хоть редко, но находились люди, которые утверждали, что видели лесного человека, дремлющего то на спине белого слона, то на цветущей лужайке, и хрупкие цветы не сгибались под тяжестью его, а пчёлы, пролетая над юношей, оставляли капельки мёда на его губах.
ТАЙНА ВЕЛИКОГО КОКОНА
или
КАК ГУСЕНИЦЫ ОБЖОРАМИ СТАЛИ
В стране Голубого Дракона сколько сказочно красивых Бабочек! Но жила среди них невзрачная на вид Бабочка-Шелкопряд, которая обладала поистине сказочным даром.
Долго никто не обращал на неё никакого внимания, пока не нашёлся мудрый человек, постигший тайну этой Бабочки и научивший людей добывать из её коконов шёлковую нить, из которой стали изготовлять для самого императора прекрасную легкую ткань.
Люди обожествили неказистую Бабочку.
Но такова сказочная действительность: всё полезное оплачивается чьей-то жизнью – разматывая кокон, люди невольно убивали хозяйку шёлкового домика.
Но такова сказочная действительность – познав вкус славы, Бабочки, которым дано было уцелеть, учили своих детишек-гусениц: « Ешьте, родные, не спешите, тщательно жуйте, не глотайте кусками, чтоб были здоровыми, а нить ваших коконов была крепкой и красивой, дабы не посрамить честь нашего рода!»
Однажды упала одна гусеница с ветки шелковичного дерева в траву и обнаружила множество ярких цветов, наполненных сладким нектаром, и так он ей понравился, что заторопилась она на дерево сообщить сёстрам о своём маленьком открытии. Но те, с недоверием выслушав восторженные слова сестры, продолжали своё дело. Только и застряло в их жующих головках всего два слова: «много» да «сладко».
А путешественница тем временем вернулась обратно. Что уж она там пила, что ела – по сей день остается загадкой, только стала гусеница такой большой, что к положенному сроку с великим трудом забралась она на дерево и сплела себе кокон величиной с кокосовый орех.
Слух о необыкновенном коконе разнёсся по всей стране. Когда же ткачи из его нити изготовили ткань, которая переливалась всеми цветами радуги, слава об этом коконе заполнила все земные пределы.
До наших дней донесли эту легенду Бабочки-Шелкопряды. Но из всего того, что сказал их Великий предок, как святыню, из поколения в поколение они передают те два запомнившихся слова – «много» и «сладко», усматривая в них глубокий смысл.
С той далекой поры, каждая гусеница, услыхав эту историю, старается есть много и сладко, лелея в душе мечту соткать легендарный кокон.
ПОЧЕМУ КОНЬ ВОДУ БЬЁТ
Когда-то Кони на альпийских лугах паслись. Сладкие травы по колено. Речки быстрые, студёные и напоят и в летний зной пыл охладят. Зимы мягкие, кормом обильные – живи не тужи.
Всё бы хорошо, да была у коней повадка – чуть что, в драку.
Молодые, те хоть тоже беспокойные, но играют мирно, резвятся. Но стоило жеребёнку в возраст войти и однажды увидеть свое отражение в глазу любимой, тут-то он и делал для себя удивительное открытие – виделась ему своя морда вытянутой, стремительной, не то, что у остальных – тяжеловесные, тупые. Ему невдомёк, что глаз избранницы круглый – ни дать, ни взять – кривое зеркало! Вот и любуется конь своим отражением и удивляется, что только сейчас стал замечать уродство своих соплеменников.
– Ну и рыло!? – говорил Конь соседу.
– Ну и образина! – огрызался обиженный.
– На свою посмотри! – ввязывался третий.
А где посмотреть? Вода в реке бурливая, это тебе не гладь озёрная. Вот и получалось, что кроме глаз любимой не было иного зеркала.
Только одной своей подруге Конь прощал изъян во внешности. Только с ней и был снисходительным. Уж чем она брала: статью, гривой ли, запахом пота? – Коню известно.
Так вот и жили – что ни день, то свара. На дыбы встают, рёбра друг другу крушат копытами, зубы в ход пускают.
– Хоть мордой не вышел, но характер мой! Наконец-то возмужал! – думал каждый из старших, глядя на своего наследника, который лихо отбрыкивался от оскаленных приятелей.
Однажды выдалось лето небывало знойное, а зима лютая. Голодно стало. Слабеть начали Кони и решили покинуть места эти, в степь перебраться. Так и сделали. Отыскался корм обильный по берегам тихой спокойной реки. Радостно на душе у Коней.
Вошел один из них в реку воды напиться и видит: на него лошадиная морда таращится, ни дать, ни взять брата родного образина. Фыркнул Конь и легонько пнул копытом воду, вроде бы исчезла морда. Нагнулся, а она тут как тут – пришлось сильней ударить, хоть и брат родной.
Долго воевал Конь со своим отражением, про жажду забыл даже, из сил выбился, глаза закрыл – так только и смог спокойно напиться.
Немало времени прошло, прежде чем Конь уразумел, что это отражение не чьё-нибудь, а его собственное. Да! Судите сами, легко ли примириться с мыслью, что твоя морда на остальные похожа!?
То ли от обиды, что вода когда-то развенчала его исключительность, то ли велика была вера глазам любимой, – гадать не будем, сие одному Коню ведомо – только и по сей день, как войдет Конь в воду, бить её принимается. А что до драк, то и им конца не видать.
ЛУКОВОЕ ГОРЕ
В центре просторной пещеры горел костёр. Десять юношей, стоя вкруг костра, мерно покачивались под звуки шаманского бубна. Летучие мыши, растревоженные светом, трепеща угловатыми крылышками, бросали причудливые стремительные тени на стены и свод пещеры.
– Завтра всем вам предстоит испытание, – сказал Вождь юношам. – Каждый, кто выдержит его, заслужит честь называться мужчиной. Сегодня впервые вам даётся право принести жертву духу нашего предка. Пусть время не сохранило имени умнейшего, сотворившего лук, но дух его звенит в тетиве наших луков. Слава ему!
– Слава! – дружно подхватили юноши. И каждый, натянув свой лук, послал тростниковую стрелу в глиняную фигурку быка. Девять стрел легко вошли в красную влажную глину. Лишь одна стрела, чиркнув по рогу быка, описала дугу и за спинами стрелков со звоном пробила бубен шамана.
– Знак судьбы! – воскликнул шаман, потрясая бубном с торчащей в нём стрелой.
Надо сказать, что неудачливый стрелок с детства любил мастерить луки. Со временем это превратилось в серьёзное занятие. Сверстники играют в бабки, в войну, купаются в реке, а он сидмя сидит, жилки для лука нарезает. Бывало, пошлют его утром к роднику за водой, до которого рукой подать, а он только к вечеру возвращается с кривой палкой или куском корневища для нового лука. Зная эту повадку, его за хворостом для костра уже и не посылали.
Тяжёло на сердце у отца с матерью. Видят, с сыном что-то неладное происходит – луки он мастерит, а стреляет с неохотой, всё больше жилкой брякает, к чему-то прислушивается. С такими игрушками ни самому не прокормиться, ни семью завести. Горе, луковое горе, да и только! Так и прилепились к мальчику эти слова. Забылось имя его. Теперь все, от мала до велика, называли его не иначе, как Луковое Горе.
И вот настал день испытания. Ранней зарёй ушли юноши в лес, каждый своей тропой. К вечеру стали возвращаться. Кто оленя несёт, кто шкуру медведя, кто кабана волоком тащит. Только Луковое Горе не возвращается. Солнце уже за деревья цепляется, а его всё нет. И ещё шесть раз солнце рождалось и умирало, а охотника не видать. Вот тебе и знак судьбы!
Решили справить по погибшему тризну. К вечеру собрались люди на плоской вершине холма, костры разожгли, мясо жарят, песни шамана под бубен слушают. Вдруг кто-то заметил, что из леса будто плывёт в их сторону белый череп быка. Всполошились люди, и только тогда успокоились и даже обрадовались, когда разглядели в полумраке, что это Луковое Горе на себе череп несёт.
Молча подошел Луковое Горе к соплеменникам, поклонился им, сел на землю и положил череп себе на колени. Тут только люди заметили, что между рогами натянуто множество жилок. Луковое Горе легонько тронул пальцами эти жилки, а потом ещё и ещё раз, и почудилось людям, что слышат они звон весеннего ручья, птичий щебет и ещё что-то незнакомое, но приятное. И так у него это ладно получалось, так щемяще и сладко на душе становилось от певучих звуков, что многие женщины даже заплакали, а это по тем временам что-то да значило!
Оглушенные неслыханным доселе дуэтом бубна и поющей штуковины, у которой ещё и названия не было, люди, взявшись за руки, до изнеможения кружились вокруг костра и лица их светились улыбками. Вождь подозвал юношу, усадил его рядом с собой на медвежью шкуру.
– Вот незадача! – смущенно покашливая, сказал вождь, – Ты вроде не выдержал испытания в положенный срок, но этот пустой череп стоит целого мамонта!
«С-т-о-и-т!!!» – выдохнули разом десятки глоток и многократное эхо долго ещё катилось за розовеющий горизонт.
КОЛОДЕЦ
Все дороги в пустыне ведут к колодцам.
Однажды в полдень, когда пустыня походила на гигантскую жаровню, а желток солнца, подрагивая в раскалённом мареве, достиг зенита, к колодцу подошёл человек.
Осторожно сдвинув запорошённую песком крышку, он достал из сумы верёвку, привязал к ней ковшик и попытался зачерпнуть воду, но верёвка была явно коротка. Подвязав к верёвке пояс, и не добившись желаемого, человек спрятал верёвку с ковшиком в суму.
Обет Смирения не позволял ему сетовать на судьбу. Он сел рядом с колодцем, закрыл глаза и начал молиться.
Вскоре к колодцу подошёл юноша. Поприветствовав сидящего и, не говоря больше ни слова, повалился рядом. Котомку, в которой был моток длинной верёвки, он положил под голову и забылся тяжёлым сном. Обет Воздержания юноша соблюдал строго, а до вечера, когда он имел право утолить жажду, было ещё далеко – надо было беречь силы.
– А у этого бедолаги вообще нет ничего за душой! – подумал с горечью сидящий и, подавляя раздражение, продолжил прерванную молитву, дабы во искушении не сойти с Пути Смирения – не нарушить Обет.
На исходе дня у колодца появился третий путник. Жалкую картину увидел он: обессиленный юноша лежит в забытьи, другой сидит, закрыв глаза, и запекшимися губами еле слышно бормочет молитвы.
– Благодарю тебя, Аллах, за то, что ты послал этих несчастных на пути моём, и я смогу хоть в какой-то мере исполнить Обет Сострадания! У меня нет верёвки и бурдюка, но я спасу этих людей!
Он снял свой халат и ножом нарезал его на полоски. Сделав из них верёвку, к которой привязал рукав халата, опустил его в колодец. Когда рукав напитался водой, человек потянул верёвку, но она, не выдержав тяжести, оборвалась.
– Господи, я сделал всё, что в моих силах, но на всё воля Твоя! – сказал голый и уселся на уцелевший рукав халата.
Вечерело.
– Господи, – взывал к небу голый, – Если бы у меня было десять халатов, я бы и их разрезал на верёвки, лишь бы напоить этих несчастных!
– А тебя никто и не просит резать свои халаты! – отозвался юноша.
Он встал, подошёл к колодцу, достал из котомки верёвку с ковшиком и опустил их в колодец, но, получив подзатыльник от голого, выпустил конец верёвки. Ковшик, сладко булькнув, пошёл на дно вместе с верёвкой.
Началась драка.
Только появление Пастуха с отарой овец утихомирило троицу.
Напоив драчунов, он спокойно выслушал их историю.
– Один из вас, – сказал Пастух, провожая троицу, – Давший Обет Смирения, ждал, когда сами обстоятельства позволят ему утолить жажду, после того, как исчерпал свои возможности. Второй – дал Обет Воздержания и с завидным терпением не позволил себе утолить жажду до срока. Третий, дав Обет Сострадания, не нашёл ничего иного, как изрезать свой халат и остаться голым. Ваше сподвижничество на Пути вызвало бы уважение, но вы настолько заняты сами собой, что превратили свою жизнь в абсурд. Верно, говорят: «Мудрость – это колодец, но не у всякого хватает верёвки».
ТРИ КОЛЧАНА
– Дети мои, – сказал Царь трём братьям-близнецам, – Я не настолько стар, чтобы думать о смерти, и хотя мои глаза по-прежнему зорки, но нет во мне былой силы, а нет силы – нет радости. Одному из вас я вручу венец и державу. Один из вас примет на плечи свои тяжесть судьбы моего народа.
– Даю вам каждому войско. Наполните свои колчаны стрелами и отправляйтесь в путь. Здесь, у Великой Матери наших степей, – Царь указал рукой на гранитную скульптуру женщины, – После вашего возвращения я решу, кому быть моим преемником.
В мерцающем свете костра лик Великой Матери казался живым. Её каменные губы словно что-то шептали и каждый из сыновей пытался угадать смысл её предсказаний. Царевичи, сев на коней и окунув копья в чашу с кипящим маслом, словно ложку, подносили их ко рту идола.
В стане Царя начался прощальный пир. Долго не утихали песни, долго между шатрами и кибитками в свете костров группами бродили дружинники братьев, подзадоривая друг друга.
Утром стан опустел. Ушли Царевичи дорогой, указанной отцом.
Тяжёлый бой предстоял первому Царевичу, но одержал он победу, хотя сам был ранен и потерял половину своего войска. Возвращался с богатой добычей. Арбы и телеги едва выдерживали тяжесть парчи и сафьяна, серебряной посуды и прекрасного оружия. Колчаны каждого воина были до верха засыпаны драгоценными камнями и золотыми безделушками.
На пути второго Царевича встретился город, обнесённый со всех сторон неприступной стеной. Позолота куполов дворца и храмов дразнила взор. Долго Царевичу не удавалось завладеть городом. Больше половины дружинников полегло под стенами его. Но нашёлся изменник, который обещал открыть городские ворота с условием, что Царевич сделает его правителем, уничтожив царский род. Уговор состоялся – город пал. С богатой добычей возвращался Царевич, и колчаны его малочисленного войска были наполнены стрелами защитников города.
Третьему Царевичу путь преградило многочисленное войско могущественного в том краю Царя. По обычаю, перед боем, каждое войско выставляло поединщиков. Вышли лучники – трое на трое. Первый лучник Царевича выстрелил и срезал наконечником своей стрелы тетиву лука противника. Второй – расщепил своей стрелой на полпути летящую стрелу соперника, а третий – поймал на лету у самой своей груди стрелу врага.
Удивился Царь и спросил Царевича: «Почему такие славные витязи, так замечательно владеющие оружием, не убили его воинов?»
– Убить проще, чем то, что они сделали, – ответил Царевич.
– Не знаю, чем закончится наш бой, – задумчиво произнёс Царь, – Но для многих славных воинов, твоих и моих, эта битва будет последней. Не лучше ли миром решить нашу встречу?
Долго пировали недавние противники и разошлись, заключив мир на долгие времена. Богатые подарки вёз домой третий Царевич, да ещё и невесту – дочь царскую, перед красотой и умом которой устоял бы, ну разве что, каменный истукан.
Встретив сыновей и выслушав их рассказ, Царь обратился к первому Царевичу.
– Хоть колчаны твоих воинов полны золота, но они всё равно, что пусты. Попробуй вытащить хоть одну стрелу из колчана.
Царевич попытался, но не смог, и лишь сломал стрелу.
– Алчность владыки заражает подданных, – продолжал Царь. – Ваши тяжёлые колчаны стали бы лёгкой добычей для врага, и счастье твоё, что он тебе не встретился на обратном пути. Мудрый не уповает на везение!
– У тебя хватило ума воспользоваться услугами предателя, – сказал Царь, обращаясь ко второму Царевичу. – Но не хватило ума наказать его. Было бы разумней, войдя в город, отдать изменника Царю, тем самым ты бы сохранил жизнь многим своим воинам, а в лице законного Царя обрёл друга и доброго соседа на долгие годы. Сделав Царём недостойного, ты дал пример своим подданным, которые смогут в подобных обстоятельствах воспользоваться твоим же уроком против тебя самого. На золоте, которое ты привёз, много крови и позора.
Третьему сыну Царь сказал: «Владеющий силой, силён вдвойне, если может внушить её, не пролив крови и не запятнав своей чести. А это ли не высшая мудрость! А посему быть тебе моим преемником, быть тебе главой державы моей. И да не зарастёт бурьяном и ковылём путь к Великой Матери наших степей!»
ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
– Вот и солнце село, – сказал Суслик.
– Не знаю, что там ещё село, – отозвался Крот. – А стало прохладно. Это точно!
СКАЗОЧНАЯ НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ
… И была у царя – Дурака дочь красивая и Умная…
УДОВ И КРОЛИК
Долго Удав смотрел на Кролика, но тот спокойно жевал траву и никак не реагировал.
– Старею, – подумал Удав и осторожно пополз поближе к Кролику.
Кролик, услышав подозрительное шуршание, шарахнулся в сторону и убежал. В своей норе, едва переведя дух, с виноватой улыбкой он слушал ворчание супруги: «Растяпа, опять очки забыл!»
РОДОСЛОВНАЯ
…Море родило тучу. Туча родила лужу…
3АЧЕМ?
Ты, самурай?
– Да.
– А правда, что самурай не боится смерти?
– Правда.
– Но если тебе не страшна смерть, зачем ты постоянно упражняешься в фехтовании?
КЛУБОК И КОФТА
Он всего себя без остатка отдал кофточке. Но, восхищаясь ею, никто не вспомнил о нём.
ПОДСЛУШАННЫЙ РАЗГОВОР
– Я красив, чист, – сверкая гранями, изрекал горный хрусталь.
– Меня поэты сравнивают с небом,– щебетала бирюза…
И только булыжник мостовой, седой от пыли повседневной работы, угрюмо молчал.
ГАЛОП
Когда-то все звери, как блохи, как зайцы, как кенгуру – прыгали. Может быть звери так и прыгали бы по сей день, но вышел однажды спор между правой и левой ногой: кто из них сильнее, кому из них почёт больше?
– Я сильней! – сказала правая нога и шагнула вперёд.
– Нет, я! – сказала левая нога и тоже шагнула.
То-то началась неразбериха. Ладно, у кого две ноги. А у кого четыре и более?! Кони, уж на что скакуны были, а и те вразвалочку шагом забегали, породу свою забыли.
И только тогда ноги спор прекращали, сами переходили в согласии на галоп, когда почует конь волчью погоню. Приходится и волчьим ногам споры свои позабыть, галоп вспомнить.
Теперь ноги коня и волка спорят, кто из них сильней, но это начало уже другой сказки.
И СТРАХ МОЖЕТ БЫТЬ УЧИТЕЛЕМ
Этой истории много лет. А произошла она в вер¬ховьях Нила.
В жаркий безветренный полдень на пологом бе¬регу в нескольких шагах от реки сидел юноша. Перед ним на песке стояла пиала, наполненная водой. Юно¬ша, скрестив ноги, сосредоточенно смотрел на пиалу и время от времени возносил над ней то правую, то ле¬вую руку. На бледном лице бисером сверкали капель¬ки пота.
– Что ты здесь делаешь? – спросил юношу подо¬шедший старик.
– Видишь ли, уважаемый, – отозвался юноша. – Сегодня утром я был свидетелем удивительного случая. Нас перевозил через реку лодочник. Где-то на середине пути одна из пассажирок уронила в воду золотую серёжку. Огорчению девушки не было предела. Из её причитаний мы поняли, что эти серьги ей подарил жених, а потерю одной из них девушка посчитала дурным предзнаменованием. Несчастная в отчаянии порывалась броситься в реку, чтоб достать потерянную серёжку, но лодочник сумел убедить её не делать этого, сказав, что именно здесь много крокодилов и не стоит рисковать жизнью из-за такой мелочи, сколь бы она не был¬а дорога.
– Лодочник остановил лодку, ладонью правой руки сделал несколько круговых движений в полуметре над поверхностью воды, и я увидел, как из реки золотой стрекозой вылетела серёжка прямо в ладонь лодочника! Теперь ты понимаешь, – продолжал юноша. – Почему я здесь уп¬ражняюсь с пиалой, пытаясь напиться, но необычным способом?
– Несомненно, твои старания достойны похвалы. Однако река опасна не только плывущему, но и сидящему на берегу, – произнёс старик и кивнул в сторону прибрежных тростников, из которых таращилась мор¬да голодного крокодила.
Юноша охнул и… вознесся как на ковре-самолёте и застыл в метре от земли.
Крокодил шарахнулся в реку, юноша – рухнул на песок.
– Вот видишь, не только серёжки могут летать, – улыбаясь, сказал старик. – Оказывается, и страх может быть Учителем! Но не проще ли, взять рукой пиалу, утолить жажду, и не тратить свои силы и время в ожидании чудес в таком пустяковом деле, подвергая свою жизнь опасности?
– Простая работа требует простых приёмов, – продолжил старик. – Лишь в исключительных ситуациях применимы исключительные решения.
Юноша попытался встать, но ноги его слегка дрожали и не слуша¬лись. Ещё недавняя гримаса ужаса преобразилась в блаженную улыбку.
– Да, благословит тебя Господь! – воскликнул юноша. – Ты только что спас меня, как совсем недавно лодочник спас девушку.
– Лодочник помог девушке из чувства сострада¬ния к ней. Любовь к ближнему тво¬рит и не такие чудеса, – сказал старик. – А теперь, мой юный друг, я покину тебя. В селе¬нии на той стороне реки тяжелобольной нуждается в моей помощи.
– Но как ты попадёшь туда, ведь по близости нет ни одной лодки? – участливо запричитал юноша.
Старик подошел к реке и призывно махнул ру¬кой. Крокодил, тот самый крокодил, который совсем недавно чуть не погубил искателя чудес, подплыл к берегу.
Подобрав полы халата, старик уселся на широкую спину крокодила, который покорно повёз своего седока к противоположному берегу.
НАА
Давным-давно в горном селении под названием Козий Пух объявился дурак, настоящий дурак, чему селяне очень обрадовались: ведь во всех даже в захудалых соседских селениях был свой дурак, а у них не было, а теперь – есть! Правды ради, надо сказать, что жил у них один недоумок, но дураком его мало кто признавал, а вот теперь!!!
Откуда пришёл дурак, какого рода-племени, сколько от рождения зим перезимовал? – так и осталось загадкой. А имя ему дали Наа, так как всё, что попадало в его руки, он тут же кому-нибудь без разбору отдавал, приговаривая с улыбкой: – На-а, в-возьми, пригодится.
С появлением Наа поговорка «Что с дурака возьмёшь» стала правильной только наполовину. О-го-го сколько можно взять с дурака!
Был случай, когда дурак на отмели горной речки нашёл изумруд величиной с голубиное яйцо и подарил пастуху, который пригнал скотину на водопой. Много б дал каждый селянин, чтоб оказаться на месте того пастуха!
Ну, ладно, изумруд, – он и простые камни каждому встречному дарил. Что с дурака возьмёшь?! Бывало, наберёт в торбу мелкой гальки из речки и сопровождает селянина молча до его дома, войдёт во двор и высыплет камни аккуратной кучкой у виноградника со словами: – На-а, в-возьми, пригодится.
Одному Богу известно, чем питался дурак. Кто-то видел, как Наа в речке рыбу ловил голыми руками, да так ловко, что повторить такое многие пытались, но не могли. Рыбу дурак нанизывал на прутики и жарил на костре. Редко кто видел, как он разводил костёр, а те, кто видели, клялись хлебом, солнцем и всеми святыми и рассказывали, как брал он в руку щепку и та, даже мокрая, вспыхивала ярким огнём. Вот тебе и дурак!
Но с той поры, как обнаружилась его огненная способность, селяне перестали подпускать Наа к своим домам ближе семи шагов, а уж, как раньше, – приглашать переночевать, так и разговора не было.
А дурак не в обиде. Нашёл чуть выше селенья в расщелине скалы небольшую нишу, углубил её, расширил немного и, за редким исключением, особенно в непогоду, ночевал в ней.
Дикие груши и яблоки Наа сбивал так метко, что одного камня хватало. И сам ел и всем встречным раздавал. Все мальчишки селения, подражая дураку, научилось метко бросать камни. Тем более что далеко за ними ходить не приходилось – в каждом дворе красовались аккуратные кучки мелкой гальки, постоянно пополняемые дураком.
Дивились селяне причуде Наа, поначалу ворчали, а потом смирились. Но после одного случая и сами стали носить камни с речки и пополнять их запасы. А случай этот такой: на десятую осень, как появился в селении дурак, налетели на виноградники несметные стаи голодных скворцов. От их чёрных крыльев солнца не было видно. И быть беде, да под руками камни впору оказались, те самые, принесённые дураком, а сноровкой метко бросать эти камни к тому времени владел каждый мальчишка и каждый юноша. Вот и отбились, – спасли урожай и сами спаслись от – бескормицы. А уж какая похлёбка из этих самых скворцов – пальчики оближешь!
С той поры Наа в почёте. И попробуй кто-нибудь скажи про него – дурак, лучше бы он этого не делал…
В том селении и в соседних был такой обычай: рано утром раз в год по осени все до единого, от мала до велика, здоровые и хворые спускались с гор в долину в ближайший город на праздник урожая: где сватали молодых и заключали брачные договоры, где продавали и покупали нужные товары или ими обменивались, делились новостями и, конечно же, – веселились. А к вечеру, спешили вернуться домой – какой хозяин без присмотра надолго оставит своих коз, овец и прочую живность?!
В сознании людей глубоко укоренилось поверие, что если хоть один человек останется в тот день в селении, то это непременно станет причиной тяжёлых болезней, мора и недорода. Поэтому никто не нарушал старинный обычай. Даже страх быть побитым камнями за этот проступок был куда меньшим, чем страх перед грядущими бедами.
Вот в такое благословенное осеннее утро все жители Козьего Пуха стали собираться на очередной праздник. Не было среди них только дурака. Всем миром искали его, да так и не нашли, не докричались. Так и отправились без него с тревожным предчувствием чего-то неладного.
В самый разгар веселья услышали люди грохот каменной лавины и увидели столбы дыма и пыли со стороны селения Козий Пух. Поспешили в обратный путь и не признали своего селения, да и было ли оно?!
Из-под валунов кое-где торчали изломанные стволы деревьев. Ни одного дома, ни амбара, и даже намёка на их останки! Лишь чудом уцелевшая дюжина кур и два козлёнка бестолково бродили меж камней…
Молча стояли люди, не зная, что делать, куда идти…
В это время с горы спустился чужой пастух и рассказал:
– Я перегонял отару овец с дальних пастбищ и заметил плохо одетого человека на вершине скалы. Он сидел на краю обрыва, свесив босые ноги, и бросал вниз камешки в сторону вашего селенья. Когда я спросил его, зачем он это делает, он ответил, что настало время по настоящему помочь людям, но в помощниках нет нужды, что дело плёвое и он сам с ним легко справится.
Мы попрощались, и я погнал отару дальше. А вскорости услышал за своей спиной страшный грохот и гудение. Оглянулся и увидел, как вниз катятся огромные валуны, сметая всё на своё пути. А бросавшего камни, на том месте, где я его застал, уже не было.
– Ах, поганец, ах, дурья башка! – кричала истошно женщина. – Да его «плёвое дело» лишило нас крова, лишило хозяйства! Эту зиму нам не пережить!..
– Найдите дурака, приведите его сюда, и пусть люди, которых он обездолил, свершат над ним правый суд! – приказал староста общины.
– Смерть дураку!.. Смерть!!. – выкрикивали заочный приговор десятки разъярённых глоток.
Подняв руку, чтобы привлечь внимание и усмирить толпу, слово взял старейший и уважаемый житель уже не существующего Козьего Пуха.
– Люди, что вы говорите, чего требуете?! Подумайте, не сегодня-завтра тёмной ночью, когда бы мы сладко спали в своих домах, проходящий по краю скалы снежный барс или дикая коза обронили бы пару-тройку камешков, величиной не более тех что швырял дурак со скалы, и нам бы всем вовек не проснуться! Да этот дурак, милостью Божьей, нам жизни спас! Так кто же в нашем случае дурак, – каждый из вас, орущих с перекошенными от злобы лицом, или тот, кого унёс каменный поток к пращурам, и который ценой своей жизни сохранил наши?!
В который раз люди дивились прозорливости дурака. Небольшая ниша в скале, которую когда-то облюбовал их спаситель, оказалась входом в громадную пещеру с высокими сводами, где смогли разместиться все селяне и благополучно перезимовать в ожидании тёплых дней, чтобы построить новое селенье под названием Наа, но уже в менее опасном месте.
ЛЕПТА
Представляя одну из древнейших форм персидской поэзии, четверостишие пришло в письменную литературу из устного народного творчества. Термин четверостишия (рубаи – это единственное число-слово со значением «четвёрка»/четыре строки», множественное число – рубайят), который в русском понимании обозначает просто любой стих из четырех строк, а в персидском – чётко регламентированную стихотворную форму, определённым образом зарифмованную и, главное, всегда написанную одним и тем же стихотворным метром (а метр в персидской классической поэзии соблюдается очень строго). Жанр (и метр) рубаи – исконно персидский, он восходит к пехлевийской литературе, а не к арабской, как ряд других стихотворных форм, однако считать его простонародным (как дубайти – персидские частушки-припевки) неверно: рубаи сочиняли изысканные поэты при царских дворцах, но всё же в четырёх строках особо не разгуляешься – вот почему «подписи», т.е. включённого в текст имени автора, в рубаи, как правило, не бывает, дата написания также отсутствуют. Поэтому и «странствуют» четверостишия из одного сборника, одного собрания в другое, приписываемые то одному, то другому поэту.
В содержании дошедших до нас четверостиший постоянно встречается мотив Гончара-Творца, мотив создания Богом человека, который искусно переплетается с мотивом бренности, непрочности и краткости человеческой жизни, а так же, исполненная глубокой печали, тема бренности мира и бесконечного круговороте материи в природе.
Безусловно, очень большое место занимает в «рубайят» тема вина во всевозможных вариантах. Не менее важной темой рубайят является скептицизм, сомнения и раздумья автора о Боге.
Рубаи на западе в конце XIX века в значительной мере достиг бурного успеха после публикации в 1959 году переводов четверостиший Хайяма, выполненных Эдуардом Фитцджеральдом. На европейском поэтическом небосклоне в середине ХХ века зажглась новая звезда – и эта звезда персидской поэзии разгоралась всё ярче, озаряя Европу, а за ней и Америку.
Путь четверостиший в Россию начался более ста лет тому назад с небольшой подборкой вольных переводов стихотворения Хайяма, выполненных Василием Величко и опубликованных в 1891году в журнале «Вестник Европы».
В 1897 году в Петербурге ученый-иранист В.А. Жуковский издаёт статью «Омар Хайям» и «странствующие» четверостишия. Таким образом, российские и западные учёные принялись активно исследовать четверостишия.
В рубайят, написанных Эдуардом Хандюковым, прослеживаются несколько основных мотивов: неизбежности смерти, поиск смысла жизни и ухода человека в мир иной, противостояния добра и зла, предостережения от нашествия зла. Сокровенный смысл его четверостиший, точное восприятие мудрых строк поэта постигается сердцем.
Эдуард Хандюков среди афганских писателей и публицистов приобрёл репутацию самобытного русского поэта. Многие представители афганской литературы в Москве знакомы с его творчеством, в частности, известный афганский писатель Мохаммад Омар Нангияр, в знак глубокого уважения к автору и из интереса к его поэзии, стал изучать и переводить творения поэта на языки: пушту и дари. Творчество этого разностороннего и талантливого поэта теперь не отделимо от широкого круга его почитателей и поэтов, писателей афганского общества.
В книге «Хлеб и камень» мы находим множества прекрасных стихотворений, содержащих жизненный и философский смысл.
Мудрые стихи поэта несут людям утешение, повод для раздумий или восторга перед глубокой мыслью и совершенством поэтического воплощения.
Чем больше вникаю в его стихи, тем полнее и ярче открывается передо мной щедрый и трепетный талант поэта, его духовный облик и его индивидуальное сознание.
Желаю автору крепкого здоровья и успехов в развитии русской поэзии и русской культуры.
Надеюсь, что его книга «Хлеб и камень» внесёт лепту в очень нужное и благородное дело воспитания человечности в человеке.
Раванд Рахматулла
СВЯЗЬ ВРЕМЁН
Согласитесь, на первый взгляд весьма необычное соседство жанров под одной обложкой. Но тому есть простое объяснение: литературные жанры всех народов от мифов и сказок до афоризмов и сентенций переплетены между собой, образуя удивительные узоры, отражающими красоту устройства мира, и дающими понимание не только места в нём человека, но и важнейшие принципы жизни. Вероятно, по этой причине постоянно рождаются новые композиционные жанры.
Древние сказки были сродни мифам, так как рассказывали о том, чего мы не видим. В. Богораз в статье «Народная литература палеоазиатов» («Литература Востока», сб. статей, Петербург: «Всемирная Литература», 1919, с. 60-61) пишет, что в коряцких и чукотских звериных сказках «рядом с людьми и зверями и всеми видимыми материальными вещами, природу населяют бесчисленные духи, невидимые глазу. Они тоже обитают в посёлках и на стойбищах, охотятся, варят себе пищу, пьют и едят, женятся, производят детей и даже умирают, точно так же, как мы. Разница в том, что предметом их охоты, ежедневной насущною пищей, являются не звери, а наши человеческие души».
О другом блюде из нашей души говорит Дмитрий Бурба, размышляя о самоподобии и динамике символов Хайяма в статье «От переводчика» («Вино мистики», Парамахамса Йогананда, София, 2003, с. 9): «по отношению к телу душа – «вино», но она сама становится «кубком» для Бога в переводе С. Липкина:
Вино – мой Бог и вера, о Кравчий благосклонный,
Моя душа, о Кравчий, сей кубок благовонный.
<…>
В этой связи так важно очиститься, освободиться от сребролюбия, тщеславия, трусости, сластолюбия, зависти и других пороков. И здесь нам снова помогают сказки, басни, рубаи и т. д. «Но отчего не сказать прямо, зачем этот эзопов язык?» – вправе спросить читатель.
Во-первых, такова традиция Посвящённых.
* * *
Секрет от подлецов приходится скрывать,
От болтунов-глупцов приходится скрывать.
Смотри, для всех людей ты что-то делать начал?
От всех людей лицо приходится скрывать.
«Омар Хайям», рубаи, пер. И.А. Голубева,
М.: «РИПОЛ классик», 2005, с. 230, № 571
Во-вторых, иногда именно в таком виде истина и приходит к авторам, как привиделись сказки и Эдуарду Хандюкову. Кто знает, возможно, это один из путей образного обмена между мирами?
Как бы то ни было, но Омару Хайяму удалось создать гармоничную систему символов, опирающуюся на Коран, с помощью которой он смог зафиксировать для себя основные моменты тайн Бытия:
* * *
О тайнах Бытия, что стали ясны мне,
Тайком пишу в тетрадь: болтать опасно мне.
Во всей вселенной нет такого человека,
Кто понял бы меня… Вот что ужасно мне.
«Омар Хайям», рубаи, пер. И.А. Голубева,
М.: «РИПОЛ классик», 2005, с. 220, № 532
Эдуард Хандюков – один из пока немногих россиян, пишущих рубаи в духе жанра.
* * *
Здесь даже чёрт на ангела похож.
Под мантией величья дышит ложь…
Забыта истина: На маскарад потешный
Пришёл ты голым, голым и уйдёшь.
Призыв к скромности проходит красной нитью через многие рубаи Эдуарда Хандюкова. Скромности хочет пожелать автор и творческим людям.
* * *
Ты видишь свои чёткие следы
На зыбкой кромке суши и воды.
Здесь до тебя людей прошло немало,
Тебе же кажется – один лишь ты.
Скромности автор желает и сильным мира сего.
* * *
Звёзд рукотворных золотую гроздь
С твоим мундиром ждёт музейный гвоздь…
Чего же сам ты ждёшь нетерпеливо
В трактире вечности, случайный гость?
* * *
Где мощь реки? – Её сковали льды.
Под снегом спят озёра и пруды…
Лишь родники нешумно, беззаветно
Поют весну струёй живой воды.
Скромности – ищущим законы Бытия.
* * *
Цветку благоуханному дивясь,
Я оступился, не заметив грязь,
В навозной жиже восседая, тщился
Понять предметов и явлений связь.
Скромности – ухватившим, как им кажется, что-то важное.
* * *
Тщусь красками перенести на холст
В глазах твоих мерцанье синих звёзд,
Но ускользает ящерицей тайна,
Мне всякий раз лишь оставляя хвост.
Рубаи Эдуарда Хандюкова – это размышления о дружбе и любви, о бренности земного, о политике и льстецах, о тайне рождений и о многом другом, приправленном добрым юмором и самоиронией.
Рубаи и сказки, помимо мистики, объединяет парадоксальная мудрость. Так в сказке Эдуарда Хандюкова «Чуда не будет» лесной человек говорит: «Чудо в вас самих. И только ваши сомнения, ваше неверие в самих себя и в окружающих вас, не позволяет соприкоснуться с тем, чего вы домогаетесь у бога в своих молитвах». А вот Омар Хайям.
* * *
И днём и ночью ты взываешь к небесам,
К далёкому Творцу, укрывшемуся там.
Примолкни хоть на миг, ответ его услышь:
«Я не вдали, Я здесь, Я – это ты же сам».
«Омар Хайям», рубаи, пер. И.А. Голубева,
М.: «РИПОЛ классик», 2005, с. 92, № 61
Завершая сказку «Тайна великого кокона…» автор иронизирует: «До наших дней донесли эту легенду Бабочки–Шелкопряды. Но из всего того, что сказал их Великий предок, как святыню, из поколения в поколение они передают те два запомнившихся слова: «много» и «сладко», усматривая в них глубокий смысл». Так же горько улыбается и Омар Хайям.
* * *
Во мне вы видите чудовище разврата?
Пустое! Вы ль, ханжи, живёте так уж свято?
Я, правда, пьяница, блудник и мужелюб,
Но в остальном – слуга послушный шариата.
«Омар Хайям», рубаи, пер. О. Румера,
М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2002, с. 175
Сказка «Колодец» завершается словами: «Мудрость – это колодец, но не у всякого хватает верёвки». Омар Хайям с улыбкой написал:
* * *
«Так часто мне, слепцу, добром казалось зло!
Так много зла добро на свет произвело!
И растерялся я: просить о чём, Всевышний?
Уж Ты придумай сам, что мне бы впрок пошло.
«Омар Хайям», рубаи, пер. И.А. Голубева,
М.: «РИПОЛ классик», 2005, с. 116, № 151
И напоследок предостережение читателю, эта книга – не леденец, а скорее кедровая шишка. Нужно потрудиться, чтобы достать орешки.
Полезных размышлений, дорогой читатель!
Игорь Шевченко